Этот разговор с Максимом Авериным состоялся в театре «Сатирикон», где он служил, еще до кончины Людмилы Гурченко. Актриса умерла, когда номер должен был вот-вот уйти в типографию. И мы с Максимом одновременно начали друг другу звонить: такая потеря изменила весь мир, не то что журнальную статью... Он на гастролях на Украине, голос обрывается... Старое интервью я решила не трогать. Там — правдивый, настоящий Аверин, каким мы его не знаем. Просто добавила его эпитафию Великой Актрисе, с которой он работал и которой восхищался, в качестве предисловия...
Текст: Яна ЧУРИКОВА для журнала Viva
«Люсе от Макса»
Аверин: Людмила Гурченко будет всегда в сердцах людей, ведь она оставила столько светлого! Операция, которую она недавно пережила, — это было предательство со стороны организма. Невозможно представить Гурченко сидящей в кресле, созерцающей мир. Наоборот, это мир крутился вокруг нее, и она постоянно его удивляла. Сейчас я на гастролях на Украине, и один из запланированных городов — ее родной Харьков... Я только сегодня подумал: надо бы Людмиле Марковне позвонить, спросить, что ей привезти с родины...
Чурикова: Что ты теперь будешь говорить на этом концерте?
А.: Я не могу сказать, что был близким другом Гурченко, но я был влюблен в нее. Просто очарован. Весь концерт посвящу ей. Выходя на сцену эти четыре вечера в украинских городах, буду говорить о ней. Я делал это, и когда она была жива и здорова, — ведь всего несколько человек оставили такой след в моей жизни. Я всегда взахлеб рассказывал везде о нашей работе, и, наверное, люди думают, что я ее близкий родственник... А мне приятно быть просто родственной душой этому человеку: мы действительно очень хорошо понимали друг друга, когда работали вместе. У нас было много точек соприкосновения. И я счастлив — это ужасно звучит, — но я действительно счастлив, что успел поработать с таким большим мастером. Пускай это и был короткий промежуток... «Слегка соприкоснувшись рукавами»... Светлая память Большому Артисту. Я действительно не понимаю, кем бы могла быть Гурченко еще!
Ч.: Ты можешь сказать, что Людмила Марковна была с тобой откровенна?
А.: Я думаю, откровенной в широком понимании — нет, да и не надо было. Это личное дело каждого, и мне совершенно была неинтересна личная жизнь Гурченко, мне интересно ее творчество. Личная жизнь интересна тем, кто в этом любит копаться. Кто то сказал: ну что это вы там целуетесь? (в бенефисе «Марковна. Перезагрузка». — Прим. ред.). Сумасшедшие люди. При чем тут целуемся? Какая разница, целуемся мы или в шашки играем? Хотя мы и в шашки играли, и во все остальное по сценарию.
Ч.: Люди уже позволяют себе устраивать обсуждения особенностей личной жизни...
А.: Когда Раиса Горбачева умирала в немецкой клинике, ей присылали письма с криками: «Простите нас!» И тогда Горбачева сказала: «Неужели нужно было умереть, чтобы меня поняли?» К сожалению, так устроено человечество. Для того чтобы понять величину человека, тот след, который он оставляет, нам надо его похоронить. Она была выше всего этого, и мне нравилось, что в последних интервью она не поднимала тему семьи. Она с печалью говорила, что вот очень жаль, что люди не успели сказать друг другу самые важные слова, считывалась какая то ее грусть по этому поводу. Вообще самое ужасное в жизни — то, что мы не можем вовремя сказать нашим близким, родным важные слова, «прости»... Живые не можем договориться...
Ч.: Есть что то, что ты хотел сказать Людмиле Марковне, но не успел?
А.: Единственное, о чем очень жалею, — что обещал приехать, когда она была выписана из больницы, и у меня не получилось. Потому что все остальное между нами происходило в коротком и очень счастливом времени — и все было просто прекрасно. Кроме того, я не успеваю на похороны... Когда вернусь, обязательно пойду на кладбище. Я вспоминаю каждую секунду нашего совместного пребывания. И после того, как мы с Людмилой Гурченко закончили последний номер, она спросила: «А что это?» Я ответил: «Это Ваши зрители, они ждут Вас». Все, кто работал — технический персонал, операторы, — аплодировали ей стоя. Скажу так: ее все обожали, но при этом мало кто понимал. Для меня она — неземное явление. Я бы сказал — инородная артистка...
Собственно интервью...
А.: Хорошо, что вы приехали именно в театр, потому что фотографироваться на диванчике, или в форме, или дома с сосисками уже надоело.
Ч.: Честно, Максим, ты всех уже достал в форме. Мне кажется, что ты другой.
А.: А я и правда другой.
Ч.: И действительно сам наносишь грим?
А.: Нет, мне наша гримерша Манечка помогает. Но вообще я сам гримируюсь, потому что в этом есть момент настроя. Особенно в спектакле «Тополя и ветер» — там очень сложный грим: лицо старого человека. Я прорисовываю себе все эти морщины. Маня очень смешно говорит. Я ей: «Ну давай я сожму личико», а она: «Да не надо, я и так все эти морщины уже вижу». Или когда мы клеили бородавку из латекса, и она такая: «Вот представь, мы сейчас клеим бородавку, а через много лет она здесь появится».
Ч.: А с «Глухарем» сейчас как?
А.: Еще один сезон, и с ним — все. Три года отработал, три сезона. Весна-осень-весна-осень... Опять весна... Плюс Новый год, плюс полный метр. То есть я сделал все, что мог. Мне предлагали дальше идти. Но все, я чувствую предел, дальше уже нельзя.
Ч.: А есть ощущение, что сам себя достал уже?
А.: Я не смотрю телевизор, поэтому сам себя не достаю, просто то, что мы с НТВ делали все эти годы, помимо сериала, мне безумно нравилось. Мне нравилось, что я разрушаю современный стереотип артиста, который только «все одно, сам себя играет» и боится перейти в какой-то другой жанр. А мне нравилось, что я могу быть разным — трагическим, комическим и музыкальным. Я из старой школы Райкина.
Ч.: Старой школы? В 35 лет?
А.: «Старой школы», а не «старый» по возрасту. Я сейчас не про это говорю. Я говорю про то, что современный артист (я не беру сейчас «Сатирикон», потому что это вообще отдельная планета московской театральной жизни) немножко боится выйти за пределы своего амплуа. А для меня профессия актера подразумевает перевоплощение, то есть перейти в какое-то новое качество, обрести какую-то новую историю внутри себя, попытаться вырасти.
Ч.: Со стороны казалось, что канал нашел в тебе золотую жилу и давай ее эксплуатировать. И как же ты это все выдерживал?
А.: Очень много других артистов действительно используют на разных каналах. Но просто так получилось, что на других каналах все хором скачут вокруг елки, а тут елка вокруг меня скачет. Приятно быть одному (с иронией).
Ч.: Польстило?
А.: Нет, мне не льстит это. Просто я не смог бы в общем хоре скакать. Я это никогда не любил. Поскольку я левша, в детстве на смотре строевой песни, когда говорили всем «налево», я поворачивался направо. Мы с тобой все-таки из советской страны, помнишь, кто сразу выбирал себе приоритеты, тот уже выделялся... Я уже знал с раннего детства, чего хочу от жизни. В юности говорил, что мне неинтересна математика, а мне отвечали: «Ну как же, Максим, актер ведь должен уметь считать деньги». Деньги я и так посчитаю. Поэтому на вопрос «Льстит?» отвечу: нет.
Ч.: Ладно. Может, хотя бы сорвало крышу?
А.: Да нет же. А зачем? Все одну секунду работает. Как после спектакля: он случился, все получилось, и в этот вечер кости у тебя ломает от неги, но на следующий день тебе ведь надо вставать и снова что-то доказывать.
Ч.: А сейчас зачем кому-то что-то доказывать?
А.: Вот у меня яркий пример — Константин Аркадьевич Райкин, ему 60 лет, он мегаартист, но он никогда не остановится. Это и есть главное в профессии.
Ч.: А что он думает насчет тебя?
А.: Он сказал в какой-то передаче: «Он вас еще удивит».
Ч.: А милиционеры после «Глухаря» как к тебе стали относиться?
А.: Вообще мне недавно орден дали.
Ч.: А телеакадемики еще и «Тэфи» подкинули.
А.: Хотя коллеги на церемонию меня провожали со словами: «Тебе ничего не дадут». Я говорю: «Ну ладно, поеду съезжу просто». К наградам у меня такое отношение. Легкое.
Ч.: А ты не считаешь, что при том количестве сил, которые ты затратил, к тебе поздно пришло признание — причем как к сериальному актеру?
А.: Нет, у меня много чего за плечами и много всего впереди. К тому же многие ходят в театр и знают, какой я театральный актер. У меня есть своя публика, которой интересно, как я развиваюсь и что делаю. А ориентироваться на всех...
Ч.: Ты не принимаешь негативных оценок?
А.: Нет, критику я воспринимаю. Но самый большой критик — это я сам.
Ч.: Знаешь, мне всегда были интересны взаимоотношения внутри театрального коллектива. Жили себе, играли... И вдруг Аверин «выстрелил». Он выходит на сцену — и ему уже аплодируют. Зависть есть?
А.: Наверное, есть. А может, и нет. Не задумывался. Та же Людмила Марковна сказала: «Ну что, тебе уже плюют в спину?» А я не знаю, что ответить... И она продолжила: «Если плюют в спину, значит, ты впереди». Но ты не представляешь, какой «Сатирикон» исключительный театр. Это семья, где все тебя поддержат, может, поэтому я и смешался, не зная, что ответить Гурченко.
Ч.: Искусство — это сублимация, в том числе сексуальной энергии.
А.: Я, конечно, испытываю некий духовный оргазм, когда на сцене. Возьми полотна великих художников, любую музыку. Далеко не будем ходить. «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Это же какая сексуальная энергия!
Ч.: То есть ты тот самый человек, от которого можно услышать выражение «Искусство с тестостероном»?
А.: Я бы не стал так говорить, но проявление начала... Подожди, сейчас начну издалека, но ты поймешь, к чему я веду. Николай Картозия (руководитель дирекции праймового вещания телеканала НТВ) сказал, когда мы с ним только начинали работать вместе: «Артистов куда ни целуй, всюду ж...па». Я ответил: «Николай Борисович, Вы знаете, я вас удивлю». Через год какие-то журналисты спросили: «Кто может про вас что-нибудь сказать?» Я предложил: «Позвоните Николаю Картозии». И он говорит: «Я до встречи с Авериным думал, что артиста, куда ни целуй, всюду ж...па, а Аверин — куда ни целуй, всюду душа». Я ему позвонил: «Ну и как? Теперь я вас переубедил?»
